[ Оглавление ] Мой Шукшин
Василий Макарович ШУКШИН. Наш знаменитый земляк из алтайского села Сростки. Нынче ему исполнилось бы 70 лет.
Вспоминаю о том, что родился он где-то здесь, рядом, что он ровесник моих родителей. Представляю, как с годами недосягаемым становится его образ, уводя к заоблачным вершинам своего таланта. И задаю себе вопрос: а что значит Шукшин лично для меня? Как мне самой пришлось столкнуться с местами, где он бывал, с людьми, которые его знали и любили, которых он знал и любил? Как кусочек моей судьбы странным, причудливым образом соприкоснулся с краешком его великой биографии? Каков он, мой Шукшин – без справочников, книг и энциклопедий?..
Часть I. Кино
Жаркое лето 1969 года. Новосибирский академгородок.
Я заканчиваю восьмой класс физматшколы, и мы с подружками гурьбой возвращаемся по цветущей липовой аллее из столовой.
Городок уже неделю лихорадит. Кругом камеры, снимается кино. Кино окружает нас всюду: на улице, в Доме ученых, в гостинице. На почте снимают популярных в те годы Михаила Ножкина и Валентину Теличкину, и любопытный народ бегает на них поглядеть.
Вдруг к нам подходит человек в кожаной куртке и обращается к нашей светловолосой красавице Нинке Волковой, по прозвищу Нинель: «Девушка, хотите поучаствовать в массовке?» И мы с восторгом и завистью наблюдаем, как проходит в толпе по тротуару наша Нинель с гордо поднятой белокурой головой.
Говорят, что то будет фильм про Байкал. Я впервые увидела его в следующем году. Он назывался «У озера» и снял его замечательный режиссер, мэтр советского кино Сергей Аполлинарьевич Герасимов.
Это была история о строительстве на озере Байкал целлюлозно-бумажного комбината. О том, как хотели погубить Байкал, жемчужину Сибири. О том, как его погубили.
В фильме впервые тогда снялся блистательный герасимовский курс – Вадим Спиридонов, Николай Еременко, две Натальи: Белохвостикова и Аринбасарова.
И именно тогда я впервые открыла для себя Шукшина, таким он остался в моей юношеской памяти, хотя потом я посмотрела не менее десятка фильмов с его участием.
Он сыграл роль директора того злосчастного комбината. Его герой – коренастый человек сибирских кровей, честно и добросовестно выполняющий дело, ему порученное. И искренне, похоже, верящий, что все рассчитано, и никому он не причинит вреда.
И есть там удивительная, немного загадочная сцена в библиотеке. Вчерашняя школьница Лена Бармина, которую сыграла юная Наталия Белохвостикова, читает стихотворение Блока «Скифы»:
Мильоны вас, нас тьмы, и тьмы, и тьмы,
Попробуйте, сразитесь с нами,
Да, скифы мы, да, азиаты мы,
С раскосыми и жадными очами.
А на другом конце переполненного зала стоит неприметный, ничем не выделяющийся из толпы директор – Шукшин – и смотрит вперед долгим, вопросительным взглядом. И я вдруг замечаю узкий, немного косой разрез его глаз и четко обозначенные, напрягшиеся монгольские скулы.
Звенит, обжигает голос Лены Барминой:
О, старый мир, пока ты не погиб,
Пока томишься мукой сладкою,
Остановись, премудрый, как Эдип,
Пред сфинксом с древнею загадкой.
И все яростнее напрягаются желваки на монгольских скулах Шукшина, и пронзителен его страстный, мятежный взгляд, в котором кипит азиатская кровь его пращуров. И, кажется, подспудно, бессознательно сама Природа восстает в нем и молит о пощаде.
Мне Шукшин показался тогда старым, измученным и печальным.
В тот год ему исполнилось 40 лет... Юбилей...
Жаркое лето 1999 года.
Герасимовский фильм «У озера» отмечает свой 30-летний юбилей, который опять удивительным или знаменательным образом совпадает с юбилеем Шукшина.
Сейчас, по прошествии лет, я просто поражаюсь: какой все-таки он молодец, Сергей Герасимов. Он снял Шукшина так, как никто и никогда его больше не снимал. И открыл в нем то, что и сам Шукшин в себе, может быть, не осознавал.
И только сейчас я начинаю, наконец-то, понимать насколько глубже и серьезней воспринимается этот фильм сегодня, на рубеже веков и тысячелетий. Какой жутковатой силой пророчества от него веет...
В сущности, ведь это был фильм не о Байкале. Вернее, не только о Байкале. Результат там, как известно, печальный. Комбинат давно закрыт, а об озере как о жемчужине никто уже и не вспоминает.
Это был фильм о нас, о нашей трагедии, о нашей России. О том, как русский, тогда советский, человек загубил Жемчужину. Прежде всего в себе самом. И Природа ему за это жестоко отомстила.
Часть II. Сростки
Я заметила, что есть нечто притягательное в тех местах, которые взрастили когда-то талантливых, необычных людей. Наверное, стремясь туда, где жили гении, мы отдаем им, каждый по-своему, дань восхищения, уважения или зависти. Однако, если гений – твой земляк, стремление посетить его родину возрастает с удвоенной силой.
И тут я, помимо восхищения и прочих вещей, улавливаю и некоторый эгоистический момент: а не посещает ли нас, земляков, одна крамольная мысль. О том, что если эта земля так щедро наградила одного, может, она, родимая, и нас чем-то одарила? Пусть точечкой, крупицей, бусинкой. И только надо в себе эту бусинку отыскать. Вот и спешим мы неотвратимо в поход за бусинкой.
Итак, вперед, в Сростки, на родину нашего замечательного писателя и режиссера Василия Шукшина.
Жаркое лето 1973 года.
Извилистая лента Чуйского тракта. Катунь, солнце, сосны – красота их не поддается описанию. Я еду с экспедицией на геологическую практику.
Жара, хочется пить. Наконец, останавливаемся пообедать в обычной деревенской столовой. Борщ, котлета с подливом, компот. Ах, нигде так вкусно не готовят котлеты с подливом, как у нас на Алтае, по Чуйскому тракту!
Говорят, село называется Сростки. Название западает в память. О том, что это родина Шукшина, никто из нас не вспоминает. Об этом просто никто не знает.
Жаркое лето 1991 года.
Я отдыхаю в санатории «Белокуриха» и еду с литературной экскурсией на родину Шукшина. Кругом бескрайние алтайские пригорки и перелески.
Автобус останавливается в самом центре ухоженного сибирского села. Мы нестройной толпой отправляемся на окраину, к домику, где жил Шукшин с матерью и сестренкой. Местные жители на нас не обращают внимания – дело привычное.
Вот он, приземистый бревенчатый домик. Иссохшиеся ступеньки, немного покосившаяся дверь, маленькие, давно не крашеные оконца. Однако во дворе царит чистота и порядок. На сарае – копна свежего сена, в глубине двора пьет из ведра воду черно-белый теленок.
Из этого дома Василий Шукшин ушел в незнакомую и манящую городскую жизнь. Став писателем, он на один из первых гонораров купил для матери другой дом в Сростках, более добротный. Там сейчас музей.
Мы гудящей, жующей, сосущей толпой спускаемся вдоль обломанного штакетника вниз, к Катуни.
Кто-то спрашивает экскурсовода, а кто живет в шукшинском доме сейчас? И слышу ответ: чужие люди. И я думаю – это мы, любопытные, назойливые и жующие здесь чужие. А те, чужие, Шукшину самые что ни на есть свои.
Красавица Катунь, плавная и серебристая. На другой стороне – забока. Ширь и простор завораживают, притягивают. Такой Катунь знал и любил Шукшин. И она знала его, постреленка Ваську в холщовых рубахе и штанах, босого, исцарапанного осокой. Такими они, наверное, друг друга и запомнили.
Поднимаемся по тропинке в дом-музей Шукшина. Дом на высоком косогоре, ладно скроенный, блестящий свежей краской. Внутри все так же, как и тогда, когда Василий Макарович приезжал сюда в отпуск или на съемки фильмов «Печки-лавочки» и «Калина красная». Спал на железной кровати с шариками на спинках, писал за этим кухонным столом.
В музее развешаны фотографии, письма Шукшина, документы.
Выходим во двор. Во дворе аккуратная банька, где, говорят, любил поддать жару Шукшин. Замечаю натянутую вдоль бани проволоку, тонкие усики сигнализации.
В общем, дом как дом, музей как музей. Садимся в автобус, на обратной дороге останавливаемся на околице, у знаменитой горы Пикет.
О ней столько снято и написано, что я представляю ее высокой и необычной, даже слегка таинственной. На самом же деле мы ступаем на пологий пригорок с обступившими его по краям редкими березами. Снимаем обувь, садимся и ложимся на траву, вытягиваем уставшие ноги. И молчим. Тишина, покой. Лепота.
Изредка я взглядываю на голубое небо, на облака. Как когда-то глядел, наверное, и Шукшин. В голове ни единой мысли. И, похоже, только здесь, в безмолвии этих алтайских березок, я ощущаю какую-то внутреннюю связь с Шукшиным. Невидимую, неуловимую, нервущуюся. Земную.
27 июля 1992 года. Санаторий «Белокуриха».
Моя соседка по комнате Ольга собирается на шукшинские чтения в Сростки. Ольга в Сростках не была. Экипирую ее в дорогу и наказываю: все видеть, слышать и запоминать.
Знойный вечер. Тихо лежу на кровати и слушаю местное радио. Идет трансляция с чтений, с горы Пикет. Выступают писатели, поэты, актеры. В основном алтайские, но есть и столичные. Говорят искренно, горячо, вдохновенно, но в голосах людей сквозит какое-то скрытое беспокойство и забота. На страну семимильными шагами надвигается рынок.
Возвращается усталая, по довольная Ольга. Слушаю ее несмолкаемый рассказ о том, что было море народу, что соорудили помост и было все видно и слышно. О том, что приезжали дочери Шукшина, Маша и Оля, вспоминали об отце, сожалели, что не приехала Лидия Федосеева-Шукшина. Она задержалась в Москве из-за смерти Жоры. Умер закадычный друг Шукшина актер Георгий Бурков.
Я, как сквозь сон, откуда-то издалека улавливаю Ольгин голос и вспоминаю лето прошлого года. Как я лежала в тишине на Пикете и смотрела в небо. И внезапно меня осеняет одна простая мысль: хорошо, что я сегодня туда не поехала. Потому что моего Шушкина на тех чтениях не было. Был наш Шукшин, коллективный, общественный.
Часть III. Театр
Меня всегда интересовал один вопрос: почему нас, как магнитом, тянет к близким выдающихся людей? Мы упорно ведем беседы, берем интервью. А может, просто нам их, ушедших талантов, не хватает. И мы готовы говорить о них снова и снова. С теми, кто помнит. Кто любит.
Загадка...
Ленинград, 1982 год.
Весна. Удивительно теплый май. Приближаются белые ночи. Я в отпуске, в гостях у сестры. Сладкая, безмятежная, застойная жизнь. Еще жив Брежнев.
Музеи, выставки, экскурсии – день заполнен до предела. Но вечера священны и неприкосновенны. Вечером – театр.
Как-то на станции метро я купила билеты на спектакль «Характеры» по рассказам Шукшина.
Ленинградский театр драмы и комедии. Серое массивное здание на Литейном. Мы с сестрой идем на Шукшина. Обычная сутолока в дверях. Мы гуляем по фойе, разглядываем фотографии актеров, сцен из спектаклей. Все в предвкушении театрального действа.
Третий звонок. Занимаем свои места в зале. Слава богу, видно хорошо. Постепенно гаснет свет, смолкает шум. Замечаю в нашем ряду от прохода три свободных места.
Вдруг я вижу, как в полумраке по проходу шагает мужчина в кожаной куртке, явно театрального вида. Он ведет высокую, статную, русоволосую женщину в длинном черном платье. Мужчина заботливо усаживает женщину рядом с нами, в третьем ряду, и скрывается за кулисами. В облике женщины, в ее осанке что-то знакомое. Ну, конечно. Та же горделивая посадка головы, копна заколотых светлых волос, та же уверенная женская стать. Да, это она. Лидия Николаевна Федосеева-Шукшина. Жена Шукшина. Наклоняюсь к сестре и тихонько шепчу о том, кто сидит рядом.
Спектакль уже начался. На сцене правит бал озорная, бесшабашная шукшинская деревня. Чего здесь только ни увидишь и ни услышишь. Про то, как зять у тещи украл машину дров. Про космос, академика Павлова и шмат сала. Про будущие цивилизации и обустройство России.
А рядом со мной идет свой маленький спектакль. Спектакль одной актрисы. Я искоса, стараясь не быть назойливой, слежу за Шукшиной, за ее реакцией. Она спокойно откинулась на спинку кресла, не проявляя особых эмоций. Я думаю: господи, да она, наверное, все это знает наизусть. Но вот зал взрывается смехом, и она тоже не удерживается, откровенно смеется и хлопает в ладоши.
Украдкой смотрю: какая она, жена выдающегося человека, чье творение мы сейчас видим. Замечаю, какое у нее усталое лицо, без единого следа косметики, паутинка морщинок у глаз, складка у рта.
В антракте зажигается свет, она выходит в проход, и тут же ее окружает узнавшая толпа. Автографы, автографы. Она деловито подписывает программки, с мягкой иронией отвечает на вопросы. В ней нет ни тени самодовольства, ни следа бахвальства, ни грамма величия от ее, ставшего после смерти таким популярным, мужа.
Веселый спектакль заканчивается почему-то на печальной, надрывистой ноте. Беснуется, рукоплещет зал. Артисты уже устали выходить на поклон.
На сцену выносят портрет Шукшина, ставят корзину алых роз. Тут же вокруг вырастает море красных гвоздик.
Лидия Федосеева-Шукшина медленно, почти отрешенно выходит на сцену и молча кланяется в пояс.
Воцаряется тишина – кажется, народ незримо ощущает присутствие самого Шукшина. Словно он где-то здесь, рядом. Смотрит со стороны.
Гляжу на Лидию Шукшину и вспоминаю, что она сейчас почти не снимается. Она потеряла не только близкого человека, мужа. Она потеряла Режиссера. Для актрисы это двойная трагедия.
С тех пор прошло столько лет...
С удовольствием слежу за творческой судьбой замечательной российской актрисы Лидии Федосеевой-Шукшиной. Какие блистательные, яркие, разнообразные роли сыграла она и в кино, и на телевидении. И восхищаюсь – молодец, она выстояла, у нее открылось второе дыхание, она победила в суровой актерской схватке на выживание. Мне кажется, она даже стала моложе. По крайней мере, не стареет.
Но я ее всегда помню в одном образе. Тогда, в Ленинграде. В образе жены Василия Шукшина. И так она мне кажется намного ближе. И дороже.
Вера КИШКИНА.
Наш внешт. корр.
[ Оглавление ]